Необходимо было, чтобы Наставник повернулся первым. Медведь не хотел окончательно портить отношения между Наставником и его коллегами, поэтому у него была заготовлена дипломатичная речь. «Я заранее решил, - собирался он сказать, - что пойду к тому, кто первым ко мне повернется». Существовал также запасной вариант: «Я заранее решил, что пойду к тому, кто повернется ко мне вторым (третьим, четвертым)» - но медведь боялся запутаться. Он не был настолько силен в устном счете, чтобы в стрессовой ситуации отличить второго от четвертого и третьего.
Лысый острослов напутствовал медведя перед выходом на сцену, назвав его «потапычем». Медведь не возражал. Он копил духовную энергию: развернуть крайнее правое кресло нужно было первыми же нотами.
«Ничего не перепутать!» напомнил себе медведь, стоя на сцене. Он сконцентрировал близорукий взгляд на спинке правого кресла, вдохнул и выдохнул:
- Ne me… quitte pas!... Il faut… oublier!..
Разворота на первых же звуках не произошло. Медведь наддал души, культуры и интеллигентности:
- À coup de pourquoi… le coeur du bonheur… ne me quitte pas.
Ничего не происходило. Медведь набрал полную грудь воздуха, взревел:
- Moi!.. je t’offrirai!!...
И чуть не потерял равновесие. Правое кресло развернулось, оно развернулось!
- Les perles de pluie!! – продолжал медведь, преодолевая бурю эмоций. Он плоховато видел, но слышал лучше, чем люди, и сквозь оркестр, сквозь собственный рев, сквозь гул зала, различал – или просто угадывал – восхищенный свист Наставника.
- … Ne me quitte pas… - закончил медведь и смиренно опустил глаза.

Первыми словами Наставника после того, как он отсвистел и отпрыгал, были:
- Я знал!
Толстый наставник, желая сохранить лицо, брюзгливо заявил, что тоже знал, причем с самого начала. Медведь, однако, заметил, что Толстый был удивлен и даже скандализован, когда увидел перед собой медведя. Медведь иронически улыбнулся, в надежде, что не все умеют читать медвежью мимику, тем более на таком расстоянии.
- Так как я тоже повернулась, - начала Светлая.
Медведь вздрогнул. Этого он вообще не заметил. В панике, он прокрутил перед внутренним взором все произошедшее: нет, все правильно. Если она и повернулась, то совершенно точно не первой. Занятый анализом, он пропустил мимо ушей все, что Светлая сказала, и на всякий случай эхом повторил ее последнее словосочетание.
- …рокешничек любите?
- Рокешничек люблю.
Четвертый пребывал в спячке. Медведь позавидовал бы, но этой зимой у него были дела поважнее.
- Я нахожусь в поиске культуры какой-то, - медом лились слова Наставника, - Совпадений каких-то…
«Я знал!» подумал счастливый медведь. «Оба мы знали».
- Язаранеерешилчтопойдуктомуктопервыйкомнеповернется! – отбарабанил медведь и пошлепал со сцены обниматься. Он облапил Наставника бережно, чтобы невзначай не расплющить.

В команде медведь, как и предполагал, стал всеобщим любимцем. Девочка со сложным именем прижималась к нему и говорила, что он точно такой же, как у нее дома, только очень большой. Веселые парни любили с ним побороться. Тетенька-приколистка, которую все называли по отчеству, забрасывала ему в пасть мармеладки. Красивая Дылда с уважением разглядывала его когти и немного завидовала, но по-доброму. Его чесали за ушками и повязывали на шею разноцветные шарфики. Из других команд тоже приходили на него посмотреть, но играть не решались. Эта команда вообще отличалась от остальных; один из веселых парней назвал ее «пионерским лагерем», и хотя медведь понял не до конца, какие-то архетипы всколыхнулись в его древней душе: вечерний костер, походы, Зарница, смотр строя и песни, и, главное, вожатый, который всё понимает, потому что молодой и потому что бывший хулиган.
Вожатый-Наставник нянчился со своей командой, как и полагается в пионерлагере, а параллельно еще ухитрялся заниматься своей основной работой, и медведь страшно переживал за него. Иногда Наставник просил дать ему пятнадцать минут покоя и спал в углу на кушетке, которую медведь с товарищами специально отгородили баррикадой из коробок. В этих случаях медведь тоже засыпал, чтобы хоть как-то компенсировать зимнюю неспячку.
Переживать, однако, надо было уже за себя. Впереди были дуэты, и в пару к медведю поставили Юношу, в совершенстве владевшего тем, чем медведь в совершенстве не владел и овладевать не собирался.
Вокалу медведь учился в лесу. Технику черпал из журчания ручья, плеска волн в озере, щебетания птиц, аккордов летнего дождя, сложной гармонии ветра, полифонии лягушек на болоте. Никаких миазмов или маразмов – медведь никак не мог запомнить это слово – там не было. Юноша же как будто одними ими и питался. Хуже того, Наставник учился как раз не в лесу (медведь читал, что на помойке, хотя до конца не понимал, кто ему там поставил оперный голос) и штучки эти любил. Медведь неожиданно осознал шаткость своего положения. Он догадывался, что рано или поздно придется уйти, но не так же сразу?
Песня была какая-то мутная, непонятно о чем. По плану Наставника, медведь должен был начинать, а Юноша – вступать, и это тоже был дурной знак. Медведь знал, что вступающий находится в выигрышной позиции: раскаты грома, грома, грома… и вдруг – раз! – молния. Репетировали, и мальчик выкрутасил эти свои финты, а медведь просто пел, а Наставник про финты ничего медведю не говорил, как будто заранее запланировал его на вылет. Про слова – да, говорил. Про сердце тоже. Про печень, правда, помалкивал, хотя одной девушке как-то сказал «У вас, должно быть, красивый мозг». Медведю понравилось, потому что он тоже видывал красивые мозги. А тут ломай голову – вроде Наставник доволен, вроде никаких финтифлюшек не требует, знай пой, как речка течет и луна сквозь ветки светит.

«Ну и буду сердцем петь», обиделся медведь. «И пожалуйста». Он стоял на сцене рядом с Юношей и собирал всю медвежью тоску в одну точку за грудинной костью.
- Давай останемся свободными, - выдохнул медведь в микрофон. – Шелка и маски бросим под ноги.
Он так и видел, как бросает под ноги все, что медведям ни к чему, и уходит обратно в лес.
- И пусть в моих поступках не было логики, - нету, нету логики! Вот я пришел сюда, даже не научился этим, как их, пупырышкам… и никто меня им не учил! Но, - Я не умею жить по-другому…
Теперь была очередь Юноши. Медведь чуть не завыл, слушая его переливчатый тембр со всеми трельками и бубенчиками, но в свою партию отчаянно вступил, не прозевал:
- Сто шагов назад, тихо на пальцах. Лети, моя душа, не оставайся…
Он вдруг понял, про что эта песня. На слове «душа» он заглядывал внутрь своего архаичного медвежьего «я» и видел там все медвежьи личности и судьбы с начала времен.
- Лети, моя душа, не оставайся… Притяженья больше нет.
Они закончили и склонили головы в ожидании вердикта.

«Хвалите его, Юношу вашего, нахваливайте» - мрачно думал медведь. «Теперь-то я выучил это слово: мелизмы. Отличные у него мелизмы. Давайте, все давайте, и Толстый, и Светлая, и Спящий, рассказывайте, как он хорош. А я – что я? Лети, моя душа. Не оставайся». Он даже не поднял головы, когда хвалебный хор утих, и Наставник начал свой монолог. В другое время медведь с удовольствием послушал бы – во фразеологии Наставника было что-то лесное, туманное, полнолунное, и они прекрасно понимали друг друга – но теперь он мысленно прощался, и ему было не до речей.
- …остается медведь, - внезапно заключил Наставник.
Медведь поднял голову, не веря. Улетевшая душа резко вернулась в бурую тушу, и восстановившееся притяжение заставило его покачнуться и грузно осесть на пятки. 

Наставник дошел до крайней степени истощения, потому что давно уже не успевал не только спать, но и есть, одну воду хлебал из бутылки.
- Будете петь мою новую музыку, - сообщил он после записи дуэтов.
- А не жалко? – ляпнул медведь и смешался: двусмысленно получилось.
Наставник тонко улыбнулся.
- Ничего, Миша, - сказал он. – Пойте на здоровье.
Медведь почувствовал ответственность и слегка перетрухнул.
- Может, старую какую споем? На берегу неба?
Наставник с сомнением посмотрел на медведя и предложил оставить «На берегу» в покое. Медведь совсем сник. Наставник перебирал пальцами клавиши, мурлыкал себе под нос, и это складывалось в нечто гипнотическое. Медведь чувствовал, как изнутри его что-то шатает, дергает за струны, забирает сердце.
- …Города, самолеты, самолеты, дожди обрывают нечеткий пульс…
Медведь раскачивался в такт пульсу и дождям внутри себя. Он все понимал про эту Песню. Он хотел ее петь.

Наставник оставил медведя наедине с Песней и уехал в гастрольный тур. Скоро пришло известие, что в одном из городов он потерял сознание на сцене. Некоторое время медведь был занят: внимательно слушал, кто по этому поводу скажет Плохое, отводил клеветников за уголок и отрывал им головы. Ни у одного из них не обнаружилось красивого мозга.

Когда Наставник вернулся, оказалось, что уезжал-то он во вполне цветущем состоянии; можно даже сказать – упитанным и пышущим здоровьем уезжал. «Краше в гроб кладут», вздохнула команда. «Зато теперь не сразу сожрут», понадеялся медведь, «а то, я заметил, что-то много желающих». Когда Наставник привозил на репетицию пиццу, медведь следил, чтобы он сам съел хоть кусочек. Чтобы Наставник не перенапрягал слепнущие глаза, медведь выключал свет и учил всех ориентироваться по звукам и запахам. Чтобы у Наставника не так болела спина от движения, медведь переносил его с места на место вместе с креслом и печалился, что разница в весе кресла с Наставником и без становилась все менее ощутимой.

- А можно, я в этом месте спою Ноту? – спросил медведь. Он только что огорчил Наставника безалаберностью (задумался, какую бы еще принести пользу, и пропустил вступление) и хотел его чем-нибудь порадовать.
- Да уж, будьте любезны, - съязвил Наставник, который, очевидно, все еще сердился на медведя.
- Я не просто ноту, - медведь посопел. – Можно, я высокую Ноту спою? Ре?
Наставник вздохнул и возвел глаза к потолку. 
- Я прошу вас. Пожалуйста, - сказал он тихо. У него не было сил орать. - Не надо брать ре.
- Ну, вы же берете? Вы даже ми берете.
- Я много чего беру, - резонно заметил Наставник. – А вы сорвете голос, и что дальше?
Что дальше! Медведь возликовал. Значит, Наставник не замыслил выкинуть медведя из конкурса за просто так. Или, может быть, он просто заботится, потому что добрый. Даже скорее всего. Медведь опять сник.
- Вы лучше фа потренируйте в том месте, где вы мимо него каждый раз промахиваетесь, - неумолимо продолжал Наставник.
Медведь покивал башкой и послушно встал к роялю – отрабатывать фа.

- Расскажи мне, слышишь, прошу, расскажи, для чего тебе все это… - пел медведь. Ритм песни ввел его в транс, и он впервые за весь проект не осознавал, что стоит на сцене. – Города, самолеты, самолеты, дожди…
Если бы медведь в этот момент мог размышлять, он понял бы, что теперь знает, как – чем - поет Наставник. Древнее шаманство жило глубже, чем в сердце, грубее, чем в душе, оно сидело в самих костях и теперь билось в связках, рвалось на волю.
- Всей моей нежности – нежности! – вскрикнул медведь. Он понятия не имел, какую ноту при этом взял, и было ли это вообще нотой. – Незамеченной, ну и пусть…
Его уносило по волнам, и бесчисленные поколения медведей-тотемов сейчас вещали через его камлающую глотку.
- ..но и с тобой я с ума схожу, - Медведь уже не помнил, что здесь было велено сделать паузу и взять дыхание. Он пошел на импровизацию, которая увела его вверх – вверх – он не знал куда. Он не видел, что потрясенный Наставник сполз в кресле и находится в полуобморочном состоянии. Что это было – до диез? Ре? Медведь ничего не соображал. Он вышел из Ноты, еле устояв на ногах, и погнал дальше, не попав в это злосчастное «фа» (Наставник взвился, как кот, которому наступили на хвост) и отстав от бэков – это было не важно, не это было важно. 
- С ума---
Медведь подвесил песню на высоком «ааа», не закончив фразу. Все одно пропадать.

Он не мог поверить, что опять остается. Тряс башкой, озирался в попытке сфокусировать зрение, разворачивал уши, чтобы понять, о чем говорят, но ничего не понимал. Как во сне обнимался с выбывшим, брел по ступенькам, потом забился в угол и долго сидел в темноте, медитировал, осознавал.

На своем концерте в большом и престижном зале Наставник вывел на сцену почти всю оставшуюся команду. Зал встретил медведя громом аплодисментов. Медведь был счастлив, хотя и понимал, что таким же громом они отзовутся даже если Наставник предъявит им не крупного хищника, а ежика или мышь-полевку.

- В училище нас заставляли поднимать рояль, - сказал Наставник перед четвертьфиналом. – Запоминаете ощущение, а когда берете высокие ноты – воспроизводите его мышцами живота.
Медведь в недоумении подошел к роялю, одной лапой приподнял его на полметра и вопросительно посмотрел на Наставника. Наставник подавился водой и закашлялся.
- Вот если бы на рояле при этом кто-нибудь прыгал, - размечтался медведь, - только не вы, вы легкий. Если бы Толстый…
- Вы с ума сошли, Миша! – вскинулся Наставник. – Это же настоящий рояль! Музыкальный инструмент.
Медведь с уважением поставил инструмент на место и погладил лапой.
- Миша, а может, вы чугунную ванну поподнимаете? С водой. У вас есть ванна?
Медведь соврал, что есть. Он знал, где свалены в кучу бетонные плиты: в городе было множество таких мест. Он очень хотел хорошо спеть четвертьфинальную песню, потому что Наставник потратил много нервов, продавливая ее в репертуар.

- The line that's drawn between the good and the bad, - пел медведь пустому залу. Бесконечными репетициями у рояля и на базе они довели композицию почти до совершенства. На высоких нотах вокализа медведь вспоминал плиты - как они весело шмякались оземь. На трех долгостроях близлежащих районов не осталось ни одной целой плиты. Теперь, во время первой репетиции на сцене, он сам слышал, что выходит хорошо и не понимал, почему Наставник нервно кусает пальцы. Хотя, может, с голодухи.
- See the blind man shooting at the world…
- Стоп! – прервал Наставник. – Михаил, вы не могли бы при этих словах не тыкать лапой в первый ряд?
- А чего? – удивился медведь. – Экспрессия… А, вон что. Прямо в Толстого получится…
Медведь приуныл. Он не был уверен, что его жесты во время исполнения такой насыщенной песни будут ему подвластны.
Наставник задумчиво насвистывал Второй концерт Рахманинова.
- А давайте вы будете на первых строчках стоять спиной к залу, - придумал он наконец. – Для верности. Ну-ка, поворачивайтесь.
- А хвостик? – нерешительно спросил медведь. Он догадывался, что это не самая брутальная часть его облика.
- Давайте, давайте. Начали!..
Медведь повернулся, и оркестр заиграл, отчего-то нестройно.
- Sweet child in time… - вступил медведь, испытывая большие затруднения, поскольку клавишник не попадал по клавишам, а ударник по ударным. Через несколько тактов ему пришлось остановиться и обернуться.
Оркестр лежал в истерике. Наставник перегнулся через ручку кресла и судорожно всхлипывал. Дирижер утирал слезы большим клетчатым платком.
- Ми… Миша! – проговорил наконец Наставник, справившись с собой. – Вы бы хоть им так не по… повиливали… этим вашим… ой, нет, всё!.. простите…
Медведь немного растерялся. Он был рад, что всех развеселил, но возникшая проблема представлялась ему неразрешимой.
- Надо ваш… этот… невероятный… о господи, извините меня, пожалуйста!.. этот ваш хво… в общем, вас сзади, до… до талии… чем-нибудь прикрыть. Пусть там несколько человек встанет, тоже спиной… а на словах you've not been hit by flying lead вы развернетесь и сквозь них выйдете на авансцену, как бы под рикошет. 
- Только пусть стоят с закрытыми глазами, - посоветовал дирижер нетвердым голосом.

Овациями медведя чуть не снесло со сцены. Даже Спящий проснулся, а что уж говорить о публике – она ревела и бушевала. Один Толстый хранил вид снисходительного безразличия, а когда ему дали слово, кисло заговорил об эффектной постановке и сквозь зубы похвалил Наставника за изобретательность. «Какая постановка?» - подумал ошеломленный медведь. «Это что меня спиной поставили?» Наставник смотрел в пространство и улыбался. Медведь, бывало, сам улыбался точно так же, когда медвежонком падал с дерева и не хотел показать, что ушибся. У Наставника часто появлялась на лице такая улыбка, когда Толстый про него говорил. Остальные медведя одобрили, - правда, Светлая назвала песню Smoke on the Water вместо Child in Time. «А говорила – рокешничек», про себя посетовал медведь. «Ну что с нее взять, женщина».

На этот раз медведь не удивился, что остался в проекте: не зря же он переколотил столько плит. Почему-то пошла молва, что Наставник намеренно отвлек внимание от несовершенств медвежьего вокала, поставив выдающийся номер на великую музыку, со сложной оркестровкой и грандиозными спецэффектами (прикрыл хвостик шеренгой статистов). В атмосфере нарастало напряжение, доносились шорохи и шушуканья.
Чтобы развеяться, Наставник и медведь вышли на крылечко пускать мыльные пузыри. Толстый прошел мимо и неодобрительно покачал головой.
- Можно, я его съем? – серьезно спросил медведь. Наставник вздрогнул и уронил мыльницу.
- Кого?!
- Толстого.
- Да вы что? Как это – съем?
- А вот так, - медведь лязгнул зубами, показывая. – Он вас недолюбливает.
- Послушайте, Миша, ну так же нельзя абсолютно, - начал Наставник. – Мало ли кто кого недолюбливает. Если всех есть…
- Всех не надо, - медведь подумал. – Только некоторых.
- Никого не надо есть, - сказал Наставник решительно. – Стоит только начать, и уже не остановиться. Вы понимаете?
- Нет, - честно ответил медведь. – Чего там, не остановиться? Я только Толстого съем, и этого… который про него книгу пишет, он про вас все время говорит Плохое. А, еще одного критика вспомнил, он про вас тоже Плохое говорит. И еще…
- Ну вот, - вздохнул Наставник. – Я же сказал, не остановиться. Пусть говорят, Миша.
- А мы что, ничего не будем делать? – удивился медведь. В его мире с недоброжелателями поступали просто.
- Будем, - кивнул Наставник. – Сейчас, например, займемся сольфеджио.

- Понимаете, Миша, - Наставник пробежал пальцами по клавишам. – Нас тут… я не буду сразу, с места в колодец, говорить «обвиняют»… но, в любом случае, нас подозревают в какой-то нечестности из-за того, что мы взяли хорошую музыку…
- Плохую надо было брать? – изумился медведь.
Наставник покусывал губы, на что-то решаясь.
- Вот послушайте, - сказал он наконец и сыграл несколько тактов. – Как вам?
- Никак, - ответил медведь откровенно.
- А теперь со словами…
- Ну? – спросил медведь после длинной паузы.
- Подождите вы! Не помню. Сейчас в гугле посмотрю.
«В гугле», - подумал медведь благоговейно. Планшет и айфон были его страстью. Он собирался когда-нибудь подстричь хотя бы один коготь, чтобы тоже ловко орудовать всей этой машинерией.
Наставник пристроил планшет с найденным текстом на пюпитр и долго откашливался, ерзал, дергал себя за ухо, завязывал шнурки, пил воду и шмыгал носом, как будто его вдруг одолели сомнения. Потом, наконец, запел:
- Твои истории, твои мечты…
Медведь внимательно слушал. Наставник тряхнул головой, словно отгоняя последние колебания, и заорал:
- Немного жаль моей любви! Немного жаль твоей надежды!
У медведя слезы навернулись на глаза. Очень душевно получалось.
- Немного жаль, что потеряли друг друга мы в последний раз! – закончил Наставник.
- Это… чтобы я это пел? – уточнил медведь.
- Да.
Медведь посопел, пытаясь сформулировать свой вопрос. Наконец, ему это удалось одним словом:
- Зачем?
- Затем, - коротко ответил Наставник. Медведь промолчал, зная, что краткости у Наставника ненадолго хватит.
- Затем, - не выдержал Наставник, - что в этой музыке нет ни слов, ни мелодии, ни мысли, ничего.
Медведь глубокомысленно покивал, якобы понимает.
- И аранжировка будет самой стандартной, - развивал свою непостижимую мысль Наставник. – И стоять вы будете у микрофона столбом.
- И что? – в свою очередь не выдержал медведь.
- А то, что вы должны выйти без музыки, слов, аранжировки и «постановочных эффектов», - на этих словах его передернуло, - И…
- И что? – повторил медведь осторожно.
- И спеть так, чтобы всем снесло крышу.
Медведь, после Дип Перпла обретший было уверенность, снова заколебался.
- А у меня получится?
- Получится, - твердо сказал Наставник. И успокоил, - Вообще, она очень вам подходит тесситурно.
Тесситурно, запомнил медведь.

- Уже не будет так, как прежде, - выводил медведь. Ему было не «немного», а безумно жаль себя. Задача, поставленная Наставником, была настолько явно невыполнимой, что здесь, на сцене, медведю стало окончательно ясно: придется прощаться. Он мог только постараться не потерять лицо, а для этого необходимо досконально выполнить все, что Наставник велел. В частности, «вдувать смысл в слова». Медведь старался изо всех сил – смыслы брать было неоткуда, но он, во всю мощь медвежьих легких, вдувал, вдувал в вырывающиеся из его пасти звуки жалость к себе самому, к Наставнику, которого только ленивый не стремился сожрать или хотя бы понадкусывать, и опять к себе самому, которому вот сейчас придется уйти… и, значит, бросить Наставника одного на растерзание… и так по кругу.
- Жаль, что потеряли… друг друга мы, - простонал медведь. У него перехватило горло, и он замолчал. Он видел, что Наставник выпрямился в кресле, как суслик на поляне, и посылает какой-то знак. Медведь молчал, загипнотизированный, впившись близорукими глазами в поднятую руку Наставника. Пауза длилась. В зале царила мертвая тишина. Наставник уронил руку, и сковавшие медведя чары сгинули. Из медвежьих недр вырвался непроизвольный нервный смешок, перешедший в рыдание, и он допел, - В последний… раз.

На экране трепетали, сменяясь, цифры процентов зрительского голосования. Медведь не верил. Он отчаянно дрыгал лапой, пытаясь перегнать проценты в сторону Дылды, своей последней соперницы. Она заслужила. Она хорошая. Она не должна уходить. Но проценты уже перевалили за шестьдесят… в пользу его, Медведя? Он спел, простонал, промолчал, прорыдал свою Прощальную песню… а уже семьдесят процентов… восемьдесят… восемьдесят два!
Зал неистовствовал.
Медведь обнял Дылду. Перед голосованием Наставник сказал, что отдает одному из них душу, другому сердце. Медвежье сердце тоже рвалось, и душа металась между самим собой и такой родной, такой прекрасной Дылдой. Она ткнулась носом в медвежье ухо. Оба заплакали.

Равнодушных не осталось. О медведе с его Немногожалью говорили все и везде. Финальную паузу, нервный смешок и всхлип объявляли то гениальной находкой и вершиной сценической искренности, то апофеозом пошлости и дурного актерства. Интернет кипел.

- Мы же можем спеть на французском языке, - рассуждал медведь о грядущем Финале. Он набрал воздуху, закатил глаза и завел, – D’accord il existait…
Очень хорошо это у него выходило. Все говорили, что душевно. Он и сам знал.
Только Наставник отчего-то скривился.
- Плохо получилось? – встревожился медведь.
- Хорошо.
- Ну и чего ж тогда? Сначала Жетемом накроем, а потом немногожалью додавим, - медведь втер что-то лапой в крышку рояля. - Их же много, наверное, немногожалей-то?
- Миша, - сказал Наставник мягко и как-то виновато. – Вам правда так хочется выиграть?
Медведь смутился и затоптался на месте. Он знал, для чего ему нужна победа в этом конкурсе.
- Ага… - выдавил он из себя наконец, в надежде, что Наставник поймет.
- Ну вот… в принципе, можно так и сделать, как вы сказали… Можно спеть Je t’aime, можно новую немногожаль, и за вас проголосуют. А в самом конце… не знаю… Бухенвальдский Набат, чтобы уж наверняка.
- Это как у Толстого получится, - прозрел медведь.
- Хотите?
- Нет, - признался медведь. – Не хочу.
- А можно, - воодушевился Наставник, - показать вас со всех сторон, понимаете? Со всех я не успею, конечно: мало этапов… до чего же мало этапов, я от этого просто убиваюсь!… Но хоть что-то. У вас не будет, разумеется, никакого первого места…
«То есть у вас не будет», сумрачно поправил медведь про себя.
- … но у вас будет своя публика, которая вас полюбит абсолютно такого, какой вы есть, а для этого надо вас раскрыть как можно больше.
- А… вас не съедят? – осторожно спросил медведь. Он знал, что первое место конкурсанта – это большой, фигуристый знак почета для наставника, а с цацками слопать труднее. У Наставника была заграничная цацка, какой здесь не было больше ни у кого, и об нее до поры до времени все обламывали зубы. Но она была уже не новая, пообгрызенная.
- Ну что вы вечно! – вспылил Наставник. – Никто никого не ест. Вот о чем вы мне сейчас головой машете? Надо работать, а не отвлекаться… на вопросы питания. Давайте лучше я вам расскажу, какой у нас план.

План был хорош, и медведь обрел надежду, несмотря ни на что. В переводе на медвежий выходило, что медведь уже раскрылся со своей осенней, дождливой, со своей ясной, закатной, со своей темной, шаманской, со своей дикой, бешеной и со своей тоскливой, предзимней стороны. Оставалось предъявить его бесшабашную летнюю сторону, а затем воссоединить все эти аспекты в одном финальном апофеозе.

Но сначала он должен был еще раз показать свое умение петь в дуэте. И на этот раз не с кем-нибудь, а с самим Наставником, причем песню из его репертуара. Аве Марию и прочую классику отвергли сходу: она не резонировала с медвежьим звериным нутром. Оставалась только романтика.
- Я - отпускаю тебя - на волю! – надрывался медведь. - Странницей!..
Наставник резко остановил репетицию, а после перерыва привел девушку. Медведь сразу назвал ее про себя белкой - такая же веселая, подвижная и забавная. Он не совсем понял, зачем она нужна в их дуэте: петь она все равно не пела, только танцевала, выписывала замысловатые беличьи кренделя.
- Вот к ней будете обращаться, - пояснил Наставник немного нервно.
- А вы?
- И я.
Медведю показалось, что он не очень стремится развивать эту тему.

- А чего он так переполошился? – спрашивал медведь у Белки и толстой Сопрано. Из всех, кого он видел рядом с Наставником, только они ему и нравились. Медведь даже не опасался за Сопрано, несмотря на ее толщину, потому что, в отличие от Толстого наставника, она была больше похожа на медведя, чем на пищу.
Девушки привалились к медведю с двух сторон и чесали ему ушки. Наставник спал за коробками.
- Ты, Миш, не поймешь, - сказала Сопрано. – И не надо.
- Опять Плохое стали бы говорить? – удивился медведь. Здесь из всего умудрялись сделать повод для Плохого.
- Он у них притча во языцех, - пояснила Сопрано. – Знаешь такое выражение, или тебе понятнее про фауну? Козел отпущения. Белая ворона.
- Паршивая овца, - вздохнула Белка.
- А если ты будешь с нами на сцене? Не будут Плохое говорить?
- Будут, - Белка поцеловала медведя в нос. – Скажут, что меня специально поставили для отвода глаз.
- А когда ты в финале запоешь Сплинов, - добавила Сопрано, - скажут, что у него нет музыкальной культуры и вкуса.
- А если будем петь французскую лирику?
- Скажут, что он выдохся и повторяется.
- А если этот… Бухенвальдский набат?
- Скажут – коньюнктурщик.
Выхода не было.
Медведь разобрал коробки, разбудил Наставника и начал излагать тревоги, порожденные этим разговором.
- Миша, - прервал Наставник. – Ну что вы блажью маетесь?
- Как же быть? – спросил медведь. Он был в отчаянии. – Скажут то, скажут сё…
- Кто скажет?
- Все.
- Михаил, - Наставник поискал слова. – Помните, я вам показывал камертон?
- Помню. Вилка такая. Ее надо слушать.
- Ну вот и слушайте.
Медведь подумал. Понял.
- Ну и правильно, - сказал он и уничижительно махнул лапой в сторону Всех.

Про дуэт и в самом деле наговорили столько Плохого, что медведь догадался, отчего у жителей такой прекрасной земли так мало энергии остается на строительство хорошего: вся она тратится на пересуды о Наставнике и его настоящих или выдуманных поступках. Были, правда, и такие, кто сказал, что этот дуэт – лучший за все три сезона. Медведь решил, что это как раз те, к кому Наставник всегда обращается «Люди! Пожалуйста!…» - в надежде, что его услышат. Значит, кто-то слышит. Они, наверное, и есть «люди», думал медведь.

Но это было позже. Уже после финала.

А пока медведь весь дрожал от волнения и предвкушения. План должен был сработать, потому что в нем участвовала также и Светлая, а она была умницей. Именно она узнала, что финалистка Толстого будет петь чугунную, казенную, суконную песню, и придумала, что и ее финалист (медведь звал его Волчонком), и медведь должны выбрать номера в пику конъюнктуре. Это полностью соответствовало замыслу раскрытия медведя с его летней, безбашенной стороны, и называлось «расколбас». Волчонку дали песню про траву и грибы. Медведю – тоже рискованную. Голосующей публике предстояло выбирать, как понял медведь, между мертвой и живой водой, между бетонной плитой и нагло прущими из нее по весне одуванчиками.
И уже после этого Волчонок с медведем должны были спеть свои настоящие, Последние песни.

Воспаленные глаза Наставника горячечно блестели. Он пытался улыбнуться, но по мнению медведя, лучше бы этого не делал.
- Ничего, Миша, - сказал он. – Это не конец света.
Организаторы поменяли порядок. У Волчонка все остается как задумывали. Медведю же придется первой петь Последнюю песню – ту самую, в которой все его раскрытые стороны должны были сложиться в единый образ. А подвести итог своего развития - наоборот, той, которой надлежало лишь добавить еще одну краску и, на пару с краской Волчонка, стать противовесом пафосу Толстого. Всё наперекосяк.
Медведь не стал спрашивать, можно ли кого-нибудь съесть. Он уже знал, что нельзя.
- Не сдавайтесь, Миша, - тихо попросил Наставник. – Соберитесь. Пожалуйста.

Они исполнили свой дуэт, и Белка металась между ними, странницей в мечтах далеких, и медведь не сдавался. И когда Волчонок, под радостный свист и топот, закончил свой расколбас, а медведю пришлось выйти с Последней песней вместо предпоследней – он не сдался тоже.
- Living easy. Loving free…
Именно этим, одной из лучших рок-композиций всех времен, они собирались поставить точку. Не вышло. Ах, как эта мысль мешала, как она стучала в медвежьей башке, не давала сосредоточиться! Он собирался отдать все, порвать в хлам связки, чтобы потом его унесли со сцены, но теперь нельзя, нельзя, надо экономить силы.
Или не надо?
Наставник не стал бы ничего экономить. Ерунда это все – что будет потом. Сцена – сейчас, вот она, под лапами. И музыка – сейчас.
- Highway to hell! I'm on the highway to hell!..
Вот вам всем. Правда, получается: можно никого не есть. Спеть свою песню, выложиться до конца и уйти, уползти обессиленным, отдавшим все без остатка. А пока на сцене топочет железная поступь колонны лебедей, дотянуться внутрь себя и отыскать там, внутри, неисчерпаемый источник. И выйти снова!
Он вернулся на сцену, чтобы выдать свой расколбас.
Теперь - не к месту. Теперь - не в тему. Теперь, когда все поют Последние, главные, итоговые песни, медведь будет шутом, скоморохом, клоуном рыжим и белым сразу, и ярмарочным медведем будет, и цыганами, которые его водят!
- И ровно тысячу лет мы просыпаемся вместе! – выкрикивал медведь свою Песню Некстати, песню-вызов, песню-эпатаж, когда время для вызова и эпатажа истекло, поезд расколбаса ушел, только перрон остался, и на нем медведь, из последних сил не сдающийся – как учили.
- И может быть, ты не стала звездой в Голливуде, не выходишь на подиум в нижнем белье! – Квадратные глаза Толстого, который окаменел в своем кресле, и так же, понятно, окаменели все зрители у своих экранов, благонамеренная целевая аудитория Первого Канала. Медведь кубарем скатился по ступенькам и в исступлении бросился к Светлой – как репетировали.
- …Но задёрнуты шторы и разложен диван!
Он был сейчас ее трубадуром, пусть потешным, нелепым, площадным! Он припал к ее ногам и поднес свой заранее заготовленный букетик, сунул под нос микрофон, и она не подвела, подпела:
- И мое сердце остановилось, мое сердце замерло!
И во время этой последней песни, которая не должна была быть Последней, медведь понял на самом деле последнее, что дано понять артисту: экстаз отрыва, самозабвенное вдохновение отчаяния. Зал давно вскочил на ноги, бушевал ураганом, Спящий отплясывал со своей женой, и даже Толстый вдруг стал раскачиваться в такт. Наставник дирижировал одной рукой, другую прижав к своему собственному сердцу, как будто это может спасти, пожелай оно тоже остановиться.
- Отдышалось немного… и снова пошло! – весь зал выдохнул, как один человек, Наставник упал в кресло, и медведь, подхватив у подсунувшейся девочки мишку (свою точную копию) неистово пошел на коду:
- И мое сердце остановилось, мое сердце замерло…

И все-таки известие о том, что он выбывает, его оглушило.
Какой-то конверт. Ему не показали, что там, лишь Лысый сочувственно и печально произнес слова, которых медведь не разобрал.
Какой-то букетик. Медведь инстинктивно откусил лепесток, пробормотал «Вкусные цветочки», устыдился и позорно бежал. Только в коридоре до него дошло, что он не сказал ни слова благодарности Наставнику.

Ваше место – третье, каркали вороны за окном. Не первое, где солнышко греет и малина краснеет на кустах, не второе, где тенечек и прохладный родник, нет, третье – где ветер свищет и гнутся деревья под грозовым небом, у омута, в овраге, на приступочке, на обочине, где Бог дураков любит, там ваше место.
- Миш, ну что значит – не сказал? – тараща на медведя до невозможности честные глаза, говорил Наставник ужасающе искренним голосом. – Мало вы и так успели мне наговорить? Подумаешь, не сказали каких-то заготовленных слов! Это не имеет значения абсолютно.
Медведь был безутешен. Слова, которые он готовился произнести, должна была услышать вся страна. Он так долго готовился к моменту, когда наступит время Прощальной речи, чтобы рассказать наконец всем, какой Наставник хороший, как его надо ценить и беречь.
И только к утру он понял, что слова те никуда не годились, и никто бы их не услышал. А других, настоящих, он не умел.

Медведь сидел с подстриженным когтем и тыкал подушечкой в свой новый планшет.
У него неожиданно оказалось множество дел в Интернете. Фанклубы росли и множились, и за фансайтами надо было послеживать, и в инстаграм подкладывать, и в твиттере повякивать, и всему этому предстояло научиться.
Но сначала надо было сделать главное. То, вместо чего он, как последнее жвачное, жрал букет. Медведь крупно напечатал «Мое Спасибо» на странице, где каждую секунду счетчик его подписчиков показывал новые и новые цифры.
«Я понял, что он все-таки победил» набрал медведь упрямые слова. «Но я хотел, чтобы он победил как наставник, а он победил как - »
Медведь остановился. Его охватило отчаяние, потому что он не знал, в каких словах выразить все, что он понял за эти полгода. Он с укоризной уставился на свою беспомощную лапу, бестолково занесенную над экраном, и вспомнил, как Наставник лихорадочно елозил кольцом по пальцу, когда обсуждали его питомцев. Вспомнил музыку, репетиции, разговоры, вспомнил пиццу и камертон, коробки и мыльные пузыри. И тогда нашел единственное слово, в котором было все, что он хотел сказать: самое главное, самое ценное,  что так редко попадалось в этой кутерьме двуногих организмов, но больше нигде не существовало и вовсе.
Медведь кивнул сам себе тяжелой башкой и твердо напечатал слово, значение которого наконец понял:
«…а он победил как Человек».